ПОРТ ПРИПИСКИ - НАХОДКА

Морякам-дальневосточникам с глубочайшим уважением.

На календарь полезно иногда посмотреть, как в зеркало: а ну-ка, это сколько же тебе годочков натикало?..

А столько же. Каждый из нас остаётся в том неизменном возрасте, который раз и навсегда был прописан судьбой: кто-то ещё будучи ребёнком превращается душой в старичка, не успев окончить школу, а кому-то небеса на всю долгую жизнь дарят прекрасные двадцать пять от рождения лет. Это факт. А факты, как известно, вещь упрямая.

Когда я задумал описать маленький, относящийся к истории обучения моряков фрагмент, то задал себе вопрос: а нужно ли это вообще кому-то, кроме меня? Но скажите: а кто, и каким другим образом может ещё приоткрыть окошко в прошлое? Именно тонкости, какие-то штрихи, детали, пусть даже при субъективной подаче, дают следующим поколениям уникальную возможность оценить, сопоставить, сделать понимание прошедших лет цветным и объёмным…

Фрагмент небольшой. Да послужит он к пользе читателя!

Поехали!

Начиналось всё блестяще. Лето 1976 года, третья по счёту плавпрактика, и мы, будущие судоводители (а для молодой и незамужней части женского населения самые перспективные женихи-загранщики), летним днём группой приезжаем из Херсона в Одессу, в Отдел кадров Черноморского Морского Пароходства, все юные, красивые, в училищных белоснежных «фланках» с гюйсами, в жарких суконных брюках, но с гражданской летней одеждой, спрятанной в чемоданах. С нами преподаватель из нашей же мореходки – руководитель практики. Пока мы скучаем рядом с чемоданами и сумками во внутреннем дворике, глазеем на видавших виды моряков-одесситов, которых полным-полно и внутри Отдела кадров, и во дворе, прислушиваемся к их разговорам, наш преподаватель занимается согласованием документов, бегает по кабинетам, где появления практикантов ждут, где всё организовано блестяще, в результате чего распределение по судам – куда два человека, куда три, куда-то четыре – проходит довольно быстро. (У причалов Одессы и Ильичёвска, а также на рейдах одновременно стоит около сотни крупных судов, что в нынешнее время, увы, даже невозможно себе представить). Получив на руки бланк направления, каждый из практикантов далее движется уже самостоятельно. Кому-то достаточно спуститься пешком от Отдела кадров вниз, на Таможенную площадь, и там через проходную порта пройти несколько сотен метров до своего судна. А кому-то – ехать в Ильичёвск, затем в порт, затем ждать катера и на нём уже, часа два путешествуя по всему рейду, подойти наконец к трапу того теплохода, на котором предстоит провести ближайшие два, три, а то и четыре месяца.

Случались в этом, казалось бы, накатанном процессе и исключения. Редко, но случались. И, что любопытно, с первой же минуты исключения тянули за собою полнейший сбой стандартного прохождения практики. Нужно сказать, что для каждого из курсантов плавательная практика за границу всегда была выходом в манящий неведомый мир. Отклонение от стандартного начала, в свою очередь, наполняло и без того ярчайшие дни невероятными поворотами событий, приключениями и незабываемыми воспоминаниями. В указанном году сбоя случилось сразу два: первый – у двоих моих однокурсников, в тот день ещё не подозревавших, что они де-факто уже отправились в кругосветное путешествие длительностью более четырёх месяцев; второй – у вашего покорного слуги, сбой, правдивое описание последствий которого привожу ниже.

Как я уже сказал, начиналось всё блестяще. Действие первое, первый акт: Отдел кадров ЧМП, дворик, с тыльной части двора через решётку забора видна под обрывистым склоном часть Одесского морского порта; во дворике – курсанты, топчущиеся в напряжённом ожидании. Кто-то уже получил направление и отбыл по назначению, те же, кто остался – договорились с друзьями и теперь ходят стайками, организовав группы по два-три человека, чтобы в таком составе при распределении компанией попасть на один теплоход.

Неподалёку от Отдела кадров, если глядеть наискосок через перекрёсток от входа в его двор, виднеется крыльцо с вывеской на козырьке и ступеньки, ведущие с улицы в полуподвальное помещение тыльной стороны жилого дома – там обустроен невзрачный, с примитивнейшим оформлением пивной бар, посетителями которого являются исключительно моряки ЧМП. Место сие, несмотря на его скромность, настолько примечательное, в чём-то даже подобное знаменитому «Гамбринусу», что достойно отдельного рассказа. И не просто достойно, а требует настоятельно! Но об этом позже. Покуда наши помыслы заняты иным.

В этот момент руководитель практики в очередной раз выскакивает из здания во внутренний дворик, запыхавшийся, курсанты моментально подтягиваются к нему и слышат, что срочно нужен один человек, срочно, на должность матроса второго класса, потому что вот, капитан лично за ним приехал и сам доставит на судно... Ситуация невероятная: с чего вдруг такая честь? Как это? С какой такой собачьей радости – капитан, и вдруг лично за практикантом?

Но тут, в подтверждение невероятного, из дверей Отдела кадров в кильватер за нашим преподавателем выруливает благообразный дядечка пенсионного возраста с капитанскими погонами на плечах. Точно – капитан! Гипнотический взгляд руководителя практики упирается в меня, и я, естественно, соглашаюсь. Преподаватель оставляет меня наедине с капитаном, а сам снова ныряет в здание ОК. Мы с капитаном о чём-то говорим, знакомимся, он произносит название судна – «Берёзово», а я краем уха слышу слова одного из моряков, стоящего неподалёку от нас: «А что, «Березовка» уже пришла?..» Я не придаю его словам никакого значения, потому что абсолютно никакой информацией на эту тему не владею. А жаль. Именно в эту минуту и происходит то, что называется сбоем.

Спустя некоторое время, провожаемые любопытствующими и недоумевающими взглядами, мы, действительно, грузимся в такси, вызванное капитаном, едем к проходной порта, там предъявляем документы и шагаем к причалу, откуда в хорошую погоду регулярно отправляются пассажирские катера, которые развозят моряков и их семьи по судам, стоящим на якорных стоянках ближнего и дальнего рейдов Одесского порта. На полный «круг» от момента отправления до возвращения обратно у катера уходит иногда до трёх часов, поэтому процедура эта весьма утомительная, особенно для чувствительных даже к малейшей качке женщин. И для нас время поездки также тянется томительно, но от капитана, кроме бесед на общие темы, я успеваю узнать, что «Берёзово» – не сухогруз, в чём я был уверен, а танкер, новенький, финской постройки, в Новороссийске загрузился нефтью и авиационным бензином, после этого зашёл на денёк в Одессу и сегодня же снимается на Вьетнам.

Берег отдаляется, позади остаётся Воронцовский маяк, катер подходит к одному судну, ко второму, третьему… люди поднимаются по трапам, спускаются… Наконец прямо по курсу катера наш танкер. Издалека заметно, что судно новое: красивая белоснежная надстройка, корпус светло-серого цвета, без подтёков ржавчины, корма транцевого типа, словно обрубленная, и на ней крупными печатными буквами надпись – «БЕРЕЗОВО». А под названием – буквами чуть помельче – порт приписки… Я всматриваюсь, читаю… и мне становится нехорошо. Нет, не Одесса. Находка. Порт приписки новенького танкера – Находка. Обращаюсь с вопросом к капитану, а тот, как ни в чём не бывало отвечает, что так, действительно, Находка, Приморское Морское Пароходство. Только сейчас от него я узнаю, что танкер дальневосточный, после Вьетнама направится в порт приписки, там весь экипаж сменится, а танкер уйдёт с грузом топлива в «полярку», на Северный Ледовитый океан. Позвольте, а как же я доберусь обратно? На практику-то мы направлялись в ЧМП, а не в Приморье?
- Мы тебя самолётом отправим, не переживай, – отвечает капитан и почему-то резко теряет добродушие и интерес к продолжению беседы. Тут же вспомнился анекдот, в котором попугай сказал: «Ехать так ехать…», когда кошка тащила его из клетки. Короче, влип очкарик.

Впоследствии я узнал, что из-за нехватки в экипаже танкера одного матроса (он где-то во время стоянки в Европе устроил драку и был арестован полицией) капитана при первом же заходе в отечественный порт обязали пополнить экипаж. Но ни в Новороссийске, ни в Одессе попытки, что называется, «не прокатили». Моряки опытные и знающие отказывались наотрез. Сработал чисто одесский «левый вариант», и фактически обманом – я не верю, что ни руководитель практики, ни инспектор отдела кадров этого не понимали – на танкер сунули практиканта, которого ни в коем случае не имели права передавать из ЧМП в распоряжение другого пароходства. Кстати, это в дальнейшем подтвердило и шокированное моим появлением в училище посреди срока практики руководство учебной частью ХМУ. Первый вопрос, который мне задали, вытаращив глаза: «А как ты там оказался?..»

Но возвращаемся на танкер «Берёзово», название которого оказалось очень схожим с названием приписанного к Одессе сухогруза «Березовка».

Танкер был великолепен. В предоставленной мне каюте до меня ещё никто не жил – диван, письменный стол, кресло, даже бесшумный японский вентилятор – всё было обтянуто упаковочной целлофановой плёнкой. Каюта со всеми удобствами, по высшему для матроса разряду. На мостике – современнейшее оборудование, что меня тоже очень порадовало. Экипажем моряков-дальневосточников принят был я доброжелательно, довольно быстро со всеми перезнакомился, особенно с молодыми матросами, и всё это вместе взятое быстро свело на нет чувство обманутости и обиды.

Пролив Босфор, Дарданеллы, затем Суэцкий канал, Красное море – и вот мы уже в Индийском океане. При такой интереснейшей работе времени не замечаешь. Оно летит быстро, так быстро, что не то, чтобы ускорить, – зачастую притормозить хочется, настолько всё увлекательно. С каждым днём узнаю всё больше и больше и о самом танкере, и о моряках с Дальнего Востока. Узнаю, что судно дедвейтом порядка 17 тысяч тонн, строился танкер специально для работы во льдах, по этой причине скуловых килей вдоль корпуса у него не было, отчего бортовой качке танкер был подвержен гораздо больше, чем другие морские суда. Пару коротких рейсов судно успело совершить между портами Европы. А примерно за месяц до моего появления на «Берёзово», танкер попал в сильный шторм в Бискайском заливе. Максимальный крен, как мне сообщили штурмана, бывшие в тот момент на мостике, достиг сорока трёх градусов, после чего танкер очень медленно стал выпрямляться. Только после этого курс судна изменили и продолжали штормовать, двигаясь почти перпендикулярно по отношению к волне. Наглядное доказательство произошедшего я лицезрел в помещении «малярки», под полубаком: все бочонки и банки с красками, хранившиеся на стеллажах, рухнули тогда вниз, несмотря на специальные ограничительные рейки, не позволяющие им опрокидываться. Рухнули при наклоне, перевалившись через эти рейки; многие, упав, разбились и раскрасили переборки помещения на высоту метра в полтора во все цвета радуги. «Мы потом тут три дня краску вычерпывали», – поведал боцман.

И уже на следующий день, словно кто-то подслушал мою беседу со штурманами и боцманом, разразился шторм. Первый в моей практике близкий к урагану шторм. Максимальную его силу довелось почувствовать как раз в часы ночной, с полуночи до четырёх утра, вахты. В рассказе «Ночь в океане» приведено описание именно этого шторма. Что не попало в рассказ, так это напряжённые и бледные лица штурманов, людей опытных, знавших уже прекрасно, что почём в морской жизни; не попало падение капитана со специального «лоцманского» кресла, где усидеть из-за резкого крена не получилось и пришлось кувыркаться ему вместе с креслом до закрытой боковой двери, ведущей на крыло мостика (а швыряло танкер с борта на борт с креном иногда больше 30о); не попало и восторженное лицо практиканта, у которого дух захватывало от происходящего, и который был убеждён, что ничего плохого в эту ночь не произойдёт. И не произошло. Наступил рассвет, покатился день, и уже к вечеру небо стало ясным, волнение утихло, циклон остался позади.

Помимо красот, которые во время движения судна открывались и справа, и слева, и над головой, и в синеве вод в виде китов и дельфинов, помимо новшеств технических на самом танкере, особый интерес для меня представляли находящиеся на нём люди.

Экипаж. Возглавлял его пожилой капитан, тот самый, который в нарушение всех организационных правил лично приехал за практикантом. Капитан был человеком простым и добродушным и отличался от известных мне прежде всего тем, что являлся «курсовиком», то есть был выходцем из моряков военных, получившим диплом капитана дальнего плавания очень давно и по упрощённой программе, когда такой вариант ещё практиковался. Упрощённость профессиональной подготовки отозвалась для капитана тем, что за глаза экипаж называл его – «Плиз сырок, плиз колбаска». Ирония объяснялась следующим: английского языка капитан не знал, и во всех необходимых случаях при общении с представителями зарубежных портов за него отдувался старпом. А приведенная фраза стала знаменитой из-за регулярного применения её в моменты краткого вынужденного общения капитана с иностранными лоцманами, когда буфетчица приносила им на мостик на подносе чашечки с кофе и бутерброды. Никто из присутствующих на мостике, наблюдая сценку, не сомневался, что фраза обязательно прозвучит. И она звучала. Далее с лоцманом разговаривал и работал старший помощник. Если лоцман всё же обращался по какой-то причине непосредственно к капитану, капитан произносил: «Чиф мэйт, плиз», – и невозмутимо указывал на старпома пальцем. Простецкое: «Плиз сырок, плиз колбаска» приклеилось к «курсовику» намертво и в среде моряков Приморского пароходства стало его визитной карточкой. При всём при том следует подчеркнуть, что принципы субординации его подчинёнными соблюдались безукоризненно.

Другой яркой личностью на танкере был помполит – помощник капитана по политической части, всегда и всюду, даже в самую жаркую погоду разгуливавший в сером костюме. Держался он обособленно. Неизменный серый костюм призван был подчёркивать значимость находящейся внутри него персоны. Понимали это все. В те годы противоречить помполиту, а тем более, вступать с ним в конфликт – для моряка загранплавания равноценно было профессиональному самоубийству. Самое естественное, что могло последовать за чьей-то эмоциональной или необдуманной выходкой – неизбежное лишение визы и, в лучшем случае, перевод человека на каботажные линии. Могло быть и жёстче. То же, что произошло на общесудовом собрании экипажа, когда танкер «Берёзово» находился посреди Индийского океана, представить себе на любом из теплоходов Черноморского Пароходства просто немыслимо.

Местом собрания, как на большинстве судов, была столовая команды. Разные поводы могут быть для общесудового сбора, да это и понятно. На танкере «Берёзово» общесудовое собрание, о котором идёт речь, состоялось вечером, перед ужином, и посвящено было внедрению на флоте так называемого «Щёкинского метода», а по сути – сокращению одной из штатных должностей непосредственно на нашем танкере с целью экономии бюджетных средств. Проводил собрание «мужичок в пиджачке».

После обязательного вступления и разъяснения полезности «Щёкинского метода» перешли к вариантам его реализации непосредственно на танкере «Берёзово». Почему я говорю «к вариантам», вы сейчас поймёте, хотя вариант, озвученный помполитом, был на самом деле один: он предложил сократить должность электрика. Предложение было продумано заранее и, скорее всего, согласовано в вышестоящих инстанциях. В результате нововведения обслуживание всех электрических сетей и агрегатов танкера должно было лечь на плечи инженера-электромеханика, который в итоге лишался единственного своего помощника и его рабочих рук.

Озвученное предложение вызвало поначалу ропот недовольства, который очень быстро перешёл в открытый бунт. Возражали против предложенного нововведения и мотористы, и электромеханик, и механики, включая даже стармеха. Возражения высказали и матросы, и штурмана. Помполит настаивал на своём, толковой аргументации не приводя: надо, потому что надо. И тут случилось невероятное. Слово взял пожилой моторист, секретарь партийной организации:
- У меня встречное предложение, – сказал он. – Я предлагаю сократить должность помполита. А что? Денег государственных мы в таком случае сэкономим в два раза больше, а обязанности помполита я ,как коммунист, готов взять на себя. Думаю, так будет правильно. Предлагаю членам экипажа проголосовать за моё предложение.

Не знаю, как моряки-дальневосточники, а я испытал шок. Пожалуй, шок испытал бы и помполит, если бы понял суть произошедшего. Но, по-моему, ничего подобного он не ощутил. Он не понял. Он пустился в пространные объяснения собственной исключительной нужности, но затем резко осёкся, когда в ответ в зале поднялся гвалт и от кого-то он услышал громкое:
- А пошёл ты!..
После этого из столовой команды сразу же, склонив голову, сбежал капитан, а вслед за ним удалился, собрав бумаги, красный, как рак, его помощник по политической части. Вот тогда-то до меня впервые дошло, что «что-то неладно в Датском королевстве». Собрание закончилось.

Но продолжалась жизнь. С большой буквы Жизнь. И была она несравненно шире, чем чьи бы то ни было политические измышления.

Находка… для кого-то родная, для кого-то, как для меня, далёкая, удивительная и загадочная. Но как же мне была понятна и близка боль и досада каждого моряка из Находки, когда на «Берёзово» буквально в последнюю секунду выяснилось, что по пути домой на рейде Сингапура танкер останавливаться не будет. Что значил для моряков заход в Сингапур, насколько он был желанный, пояснений в те годы не требовалось. Для тех, кому это непонятно, уточню: в семидесятые и восьмидесятые годы для советских моряков на всей планете существовали два особенно вожделенных порта захода: Лас-Пальмас и Сингапур. Оба они лежали на пути основных морских переходов, оба являлись местами наиболее эффективного расхода заработанной советскими моряками валюты. Существовало такое понятие – «отовариться с наилучшим коэффициентом». Имелись и другие места, в разных странах и портах, но места, так сказать, узкопрофильные. Сингапур и Лас-Пальмас – рынки и магазинчики этих городов были во всех отношениях «золотым дном»! Для экипажа танкера «Берёзово» отказ капитана хотя бы на несколько часов остановиться на рейде Сингапура обернулся трагедией. Дело в том, что моряки в данном составе находились на борту с самого момента приёмки танкера на финских верфях «Rauma-Repola», то есть почти восемь месяцев. Срок этот очень велик, если мерять по средней продолжительности рейсов. Заработанную валюту моряки тратить не спешили, зная, что на пути в Находку лежит Сингапур, мимо которого проскочить невозможно, и ни у кого из них не было ни малейших сомнений, что остановка в Сингапуре будет обязательно.

Остановки не произошло. В тот солнечный день мне выпало на траверзе Сингапура нести вахту на мостике, стоять за штурвалом и быть свидетелем крушения надежд экипажа из Находки. Танкер медленно двигался вперёд, слева проплывали поросшие непроглядной зеленью и пальмами холмы островов и тучи замерших на воде судов и судёнышек под флагами стран чуть ли не всей планеты. Были, конечно же, на рейде и суда из Владивостока и Находки. С них заметили приближение новенького танкера с широкой красной полосой и серпом и молотом на трубе, разглядели в бинокли название и стали вызывать на связь. Трубку взял находящийся на мостике капитан. Нужно сказать, что в этот момент нервное напряжение экипажа достигло апогея. Нехороший слух пронёсся накануне, слух о том, что пароходское начальство не рекомендовало капитану «Берёзово» делать остановку в Сингапуре, оставляя окончательное решение за ним. Все ждали. На мостик поднялся стармех, заглядывал электромеханик, несколько раз появлялся и исчезал помполит, в боковых иллюминаторах мостика на секунду возникали другие лица, в глазах у всех светился вопрос: «Ну, что?..» Штурмана в ответ молча пожимали плечами, косясь на капитана. Капитан разговаривал по радиотелефону со своим коллегой. Танкер «Берёзово», не сбавляя ход, уверенно шёл мимо сингапурского рейда. Заметив это обстоятельство, капитан теплохода, стоящего на якоре, с недоумением задал вопрос: «А вы что, на рейд не заходите?» На что наш капитан бравым голосом ответил: «Нет, мы идём домой, мы спешим». В беседе капитанов возникла пауза, затем прозвучало: «Ну, как знаете…». Мучительный стон разочарования пронёсся по танкеру. О том, что прозвучало после стона, я умолчу. Валютная зарплата, накопленная моряками за несколько месяцев нелёгкой работы, одномоментно превратилась в чеки Внешторгбанка. Было ли это местью за несостоявшееся внедрение Щёкинского метода, утверждать не берусь.

Таким образом, единственным портом захода между Одессой и Находкой стал социалистический порт Хайфон Республики Вьетнам. Там танкер выгрузил топливо и через несколько дней благополучно прибыл на Дальний Восток в порт приписки и ошвартовался у одного из пирсов нефтяной гавани. Рейс завершился. А мои приключения только начинались.

В первые же сутки по возвращении в родной порт после восьмимесячного плавания экипаж танкера сменился почти на сто процентов. Все отправились по родным домам, к своим семьям. Моя же дальнейшая судьба, как оказалось, не интересовала никого. Попытки напомнить о себе результата не дали. Кто-то из начальства отвечал «хорошо, хорошо», кто-то просил обратиться попозже. Исчез капитан, отправились домой штурмана, разъехались друзья-матросы, сошёл на берег старший помощник. Пришедший ему на смену новый старпом был крайне удивлён, обнаружив среди своих подопечных мальчишку-практиканта из далёкой Одессы. Первое, что пришло ему в голову, это попытаться отсрочить решение вопроса и предложить практиканту совместное увлекательное путешествие через Берингов пролив в сторону Тикси. Но тут же старший помощник сообразил, что за Полярным кругом имеющаяся проблема усложнится многократно и, опять-таки, ляжет на его плечи. И он стал первым в ряду замечательных людей, оказавших посильную помощь в возвращении блудного сына на его Малую родину. Старпом созвонился с групповым инспектором-кадровиком, объяснил ситуацию, после чего я получил полный финансовый расчёт и с чемоданом в руке отправился в тот самый Отдел кадров, где, по словам старшего помощника, мне должны были подсказать, что и как делать дальше. Ближайшее будущее казалось не просто туманным, оно представлялось мне полнейшим мраком, через который необходимо было пробраться, ни разу не оступившись.

Что значит оказаться в восемнадцать лет где-то на краю планеты, у чёрта на куличках, одному среди чужих людей, с неполными двумя сотнями рублей в кармане, из которых сотни полторы стоит только билет на самолёт из Владивостока до Одессы? Но даже не в этом заключалась суть проблемы. Суть была в том, что вот так вот запросто пойти и купить в Находке билет на самолёт рейсом куда-нибудь на Москву или Киев было невозможно. Тем более на ближайшую неделю. Люди за месяц до необходимой даты вылета приходили в кассу Аэрофлота, записывались в очередь на билеты, затем ежедневно ходили туда отмечаться, имея чернильный на тыльной стороне ладони порядковый номер. На любой рейс из аэропорта Артём для реализации в кассах Находки выделялось всего от двух до пяти билетов в день. Конечно, существовала и так называемая «бронь», но… не для простых смертных. И уж тем более не для мальчишки-практиканта. Во Владивостоке ситуация с билетами была не намного лучше.

В связи с этим любопытнейшая вещь открылась мне. Все мы в широкой нашей стране привыкли, что есть в ней такой себе Дальний Восток. Да, он действительно не близко, за Сибирью, где-то за Байкалом, но нам туда не надо. Нет, конечно, если мы захотим, то, пожалуйста, не так уж это на самом деле и далеко. Это кажется верным, если держать перед глазами карту страны или смотреть на восток из Минска, Киева либо Москвы. Но попав на Дальний Восток впервые, я был поражён, насколько мизерными и несущественными показались увиденные оттуда расстояния между знакомыми мне городами. Вслед за удивлением пришло чёткое осознание и того, что и вся самодовольная Европа с кучкой входящих в неё малюсеньких государств – не более чем расфуфыренный, жалкий клочок суши на западных задворках могучей молчаливой Сибири.

Направо и вниз от Находки, скатываясь за горизонт, лежали неподвижные воды Тихого океана. Нигде в этих водах до самой Антарктиды не было ни берегов, ни островов, и казались эти воды холодными и безжизненными. На душе было тоскливо.

Жителей европейской части СССР дальневосточники именовали одним словом – «западники». Я являлся чистейшим «западником», затесавшимся в чужеродные края. В отделе кадров Приморского пароходства на меня посмотрели с удивлением, как на диковинного зверька. Но помощь и содействие этих людей, мужчин и женщин, которые поняли, что паренька нужно не жалеть, а спасать, – оказались просто фантастическими. Проблема приобретения билета решилась со скоростью неимоверной, решилась способом удивительным и единственно возможным в данной ситуации. Официальным путём пароходство легко могло бы обеспечить меня билетом на самолёт, если бы забронировало билет заранее, за две-три недели. Но срок был упущен. Путь оставался единственный: личные связи. Я хочу подчеркнуть: не «блат», не взятки, а именно личное участие и человечность. Меня трижды передавали «из рук в руки», и уже через два с половиной часа я с замирающим сердцем во время обеденного перерыва пробрался сквозь ворчащую от неудовольствия толпу и постучал в стеклянную дверь пустого кассового зала. Меня впустили. Взгляды толпы я чувствовал спиной. Толпа рычала уже громко. Женщина-кассир не взяла двадцатипятирублёвую бумажку, которую мне посоветовали, помимо стоимости билета, вложить в паспорт. Она вернула её с материнской улыбкой, и, словно извиняясь, сказала, что самое ближайшее, что она может предложить, это билет не на Одессу, а до Симферополя, на послезавтра. Радости моей не было предела. Свершилось чудо. Для меня в тот момент, что город Симферополь, что Ленинград, что Львов – означал возвращение домой. Билет на самолёт лёг в карман, сквозь толпу людей, ожидающих конца обеденного перерыва на ступенях кассы Аэрофлота, я, опустив глаза, прошмыгнул благополучно и отправился обратно в Отдел кадров Приморского Морского Пароходства.

В Отделе кадров с чувством глубокого удовлетворения посмотрели на предъявленный мною билет на самолёт и заверили, что стоимость билета будет обязательно возвращена, когда я, по прилёту домой, перешлю его обратно в Находку. Что впоследствии и было исполнено с вновь потрясшей меня пунктуальностью.

Нужно было где-то переночевать и провести ближайшие сутки. Тут мы приближаемся, пожалуй, к самой увлекательной части находкинских приключений. Приключений, связанных с Александром Можайским. Не с ним лично, а со старым судном, носящим его имя. С некогда пассажирским судном, а в данный момент превращённым по необходимости в общежитие древним паротурбоходом «Александр Можайский». Не знаю, помнит ли его кто-то из нынешних жителей Находки. Но фотографию именно этого судна я прилагаю как иллюстрацию к своему повествованию. В документах официальных бывший паротурбоход именовался тогда «стоечным плавобщежитием» - название корявое, но довольно точно отображающее роль, которую «Александр Можайский» вынужден был играть перед окончательным списанием и порезкой на металлолом. Краткую историю этого судна можно и сейчас найти в Википедии. Одну дивную строчку из его биографии я попытаюсь расширить и осветить чуть-чуть подробнее.

Итак, следующее, что мне необходимо было сделать – это найти пристанище, как минимум, на сутки. В Отделе кадров вопрос решили моментально, выписав направление на то самое плавучее общежитие, числившееся за Находкинской мореходкой. «Можайский» стоял у песчаного берега как раз напротив Отдела кадров, на другой стороне длинной, как женский чулок, Находкинской бухты. На последнем в этот день катере, отправившемся к другому берегу бухты в пять часов вечера, я туда и переправился. Первое, что бросалось в глаза при приближении к пустынной с заброшенными строениями территории, где приткнулся «Можайский» – это широкая облупленная надпись «Якоря не бросать» вдоль всего его борта. Но и без этой надписи, я думаю, вряд ли у кого-то из капитанов могло появиться желание подойти вплотную к плавучему общежитию. Невозможно это было осуществить по той причине, что «Александр Можайский» кормой и правой половиной своего корпуса плотно врос в береговой песок, а вдоль левого борта хоть и плескалась вода, но глубина там была достаточной разве что для подхода небольшой лодки.

Катер подошёл к полуразрушенному причалу рядом с «Можайским», высадил меня и ещё пару человек и отправился назад, на «городскую» сторону бухты. Двое человек ушли не спеша по тропинке куда-то вверх по склону, а я остановился перед большой покосившейся сходней, один конец которой у ног моих упирался в берег, а другой, верхний, облокачивался на ржавый фальшборт.

Странная картина предстала перед моими глазами в начинающихся сумерках. Откуда-то сверху, с палубы, слышались звуки баяна. Невидимый музыкант играл тихо и неумело, играл что-то на редкость грустное, напоминающее звуки шарманки. Между мачтами судна и надстройками с отслоившейся краской были натянуты верёвки, на них сушилось бельё. Звуки города не доносились сюда, берег был мрачен и тих при полном безветрии, на склонах его не было видно ни единого огонька. Но электричество к импровизированному общежитию было подведено всё-таки с берега, над сходней висела на проволоке и освещала её вкрученная в патрон лампочка, светились тусклыми жёлтыми пятнами некоторые иллюминаторы, а какой-то человек, больше похожий на тень, чем на человека, прилаживал таз судовой люстры прямо над водой, чтобы ночью в её свете сеткой ловить кальмаров. Тоскливые звуки баяна усиливали дух ветхости и безнадёжности, витающий над пустынным берегом и отжившим свой век пассажирским с клёпаным корпусом судном.

Я поднялся на борт, шагнул на полусгнившую деревянную палубу и у какой-то женщины, проходившей мимо с кастрюлей в руках, спросил, где находится дежурный. Нет, поправили меня, не дежурный, а вахтенный помощник – ого, оказывается, здесь есть даже такой!

В указанном направлении виднелась открытая дверь, за нею оказалось некое помещение, захламлённое, с засаленным подобием мебели и тусклым, снова-таки, освещением. По невыясненным причинам тусклое освещение было везде: на палубе, в грязноватых коричневых коридорчиках с низкими подволоками, до которых можно было дотянуться рукой, в узеньких каютах и даже в помещениях попросторнее, служивших когда-то салонами или кают-компанией.

Откуда-то из темноты, словно пройдя сквозь стену, появился вахтенный помощник, по возрасту парень лет не более тридцати, долговязый, в состоянии опьянения, скажем так, средней стадии. Прочитав направление, он швырнул бумажку на стол со словами:
- Много вас тут ходит. Никого я поселять не буду. Нет мест! Далее диалог получился примерно такой:
- То есть как? Меня отдел кадров направил…
- Ну и что, что направил? Плевать я хотел! Печать где? – местный начальник схватил со стола бланк направления, нервно помахал им и швырнул обратно.
- Так это же бланк, там подпись, фамилия… А где же мне ночевать? – очередной удар судьбы нужно было преодолеть.

Далее беседа продолжилась на повышенных тонах. Мне было высказано, что я беседую не с кем-нибудь, а со вторым (!) помощником, который на данный момент является главнейшим начальником, который ничем никому не обязан, и которому никто не вправе ни возражать, ни указывать. Пришлось и мне тон повысить. После объяснения, что я, между прочим, тоже будущий судоводитель и в перспективе тоже буду вторым помощником, «главнейшина» общежития смягчился и велел мне пройти в актовый зал вместе с чемоданом, разрешив там переночевать.

В зыбком освещении обитатели «Можайского», которых я встречал по пути в актовый зал, тоже казались тенями. После шумного города, оставшегося по ту сторону бухты, я словно попал в другое измерение. Да, в городе тоже существовали проблемы, но там все-таки была современность, там было движение и кипела жизнь… То, с чем я столкнулся на «Можайском», подчеркну, не было характерным, это была уходящая в прошлое, отмирающая, но тем не менее любопытнейшая часть реальности тех лет.

Что собою представлял сам актовый зал, коротко: полумрак, низкий потолок, стулья с красной драной обивкой, сбитые в секции по четыре штуки и стоящие так плотно, что между рядами с трудом можно было просунуть ноги. Плюс орущий во всё горло чёрно-белый экран телевизора, подвешенного под самым потолком. Кроме орущего телевизора в актовом зале в момент моего появления не было никого. Как утихомирить кричащий телевизор, мне подсказала следующая тень, возникшая ниоткуда, и туда же удалившаяся: нужно, оказывается, взять швабру, висящую на крючке тут же, на стене рядом с экраном, и использовать её в качестве пульта управления, что я сразу же и сделал, нажав ею нужную кнопку. Экран потух, в наступившей тишине вновь стали слышны далёкие звуки баяна. Я понимал, что спать мне не придётся до самого утра, ради того, хотя бы, чтобы не лишиться стоящего на соседнем стуле чемодана. И тут вновь произошло чудо.

В актовый зал забрела очередная мужская тень, на которую я не обратил внимания. Тень постояла, покачалась в дверном проёме и вдруг произнесла:
- Женя, это ты, что ли?
Да, это был я. Тенью же оказался знакомый мне моторист со славного танкера «Берёзово». Морскому братству мой глубочайший респект! Я вновь был спасён. Через пару минут после кратких объяснений я сидел в маленькой, похожей на тараканью щель двухместной каюте, где обитала семья другого моториста с нашего танкера: он, его жена и годовалый ребёнок в коляске. В голове у меня не укладывалось: как может быть, как специалист, чьей ареной работы только что была вся планета, может влачить подобное существование у себя дома? Но это была реальность. Реальность, о которой вспоминать как-то неловко и как-то не принято. Кстати, упомянутые тараканы были везде: и на столе, и под столом, короче, повсюду. Это ещё один штрих, без которого представление о «стоечном общежитии» было бы неполным. События следующих суток я изложу тезисно: полный стакан спирта, единственный раз в жизни выпитый за ужином в тот вечер, сон на узком диванчике в обнимку с одним из мотористов, наутро поездка в полнейшем тумане от выпитого накануне спирта по городу, по магазинам, вместе с приютившими меня товарищами, затем возвращение на «Можайский» и, в наступающем просветлении, – подробный инструктаж, как мне действовать дальше. Этим ребятам, чьих имён и фамилий я уже не помню, я буду благодарен, без преувеличения, по гроб жизни. Именно им я обязан во многом тому, как сложилась дальнейшая моя судьба. Не глядя ни на какие шероховатости, были это яснейшие в своей душе люди. Их честной совести, их честным душам я и посвящаю этот рассказ.
От красивейшего финского ножа, который невероятно мне понравился, и который друзья попытались подарить мне на память, я, скрепя сердце, отказался. И правильно. В дальнейшем, перед посадкой в самолёт, мой багаж обыскивали дважды, и финский нож, обнаруженный среди личных вещей, безусловно, вызвал бы катастрофу.

Вечер накануне вылета из дальневосточного аэропорта Артём я провёл уже в городе, в районе находкинского железнодорожного вокзала. Поезд Находка – Владивосток отправлялся около полуночи, время нужно было как-то коротать, и я, сдав чемодан в вокзальную камеру хранения, прогулялся по окрестностям, обнаружил кинотеатр и купил билет на ближайший сеанс. Демонстрировался в кинотеатре фильм «Лимонадный Джо». Зал был практически пуст, поэтому малочисленные зрители сами выбирали себе места и рассаживались на значительном удалении друг от друга. Фильм был мне не интересен, хотя сам по себе и хорош, но смотрел я его до этого неоднократно, и сейчас моё внимание привлёк не экран, а одинокая девушка, сидевшая в зале в нескольких метрах от меня одним рядом выше. По какой причине оказался я на вечернем сеансе, было понятно, но из-за каких предшествующих событий появилась в зале, как видение, одинокая девушка, было загадкой, разрешить которую я не мог.

Как она оказалась тут? В связи с чем? И отчего в одиночестве?
Почему в голове моей появились эти вопросы, могу только догадываться.
В жизни каждого человека бывают моменты, когда он сам волен изменить судьбу. Особенно в молодости. Девушка, заметив мой взгляд, повернулась, наши глаза встретились. Дважды или трижды мы обменивались взглядами… и я не рискнул. Искра, которая определяет, что вот она, твоя судьба, так и не промелькнула. Любовь моя несостоявшаяся, любовь неразделённая и боль моя – Находка…

Неумолимо тикает время. И абсолютно бесстрастно.

С опозданием, к сожалению, вспомнил я совет друзей не сдавать вещи в камеру хранения. Вспомнил тогда, когда за час до отправления поезда получал свой чемодан. Чемодан оказался вскрыт, оттуда исчез блок сигарет «Мальборо», купленный за чеки ВТБ в находкинском «торгсине». Дежурный по камере хранения заявил, что он только что заступил на смену и понятия не имеет, что было в моём багаже. Что ж, и на том спасибо. Остальные вещи, включая новенькие джинсы, были целы, а документы, билет и остатки денег были при мне. Совет не отходить ночью далеко от вокзала, тоже, как оказалось, имел веские основания. В вокзальном зале ожидания рядом со мною на лавку плюхнулись два неопрятных гражданина «без определённого места жительства». Разговор их между собою был блестящ! Граждане вдумчиво обсуждали проблему, как им лучше сдаться милиции и сесть на пятнадцать суток: то ли разбить стекло, то ли устроить драку. Граждане не ели уже два дня, поэтому проблему их я понимал и сочувствовал, но обсуждаемые ими варианты решения проблемы одобрения, конечно же, не вызывали. Сценка завершилась тем, что в зале ожидания появился наряд милиции, и лица без определённого места жительства моментально испарились.

Пришёл поезд. В толкотне и в давке удалось проникнуть в вагон, и там, стоя в полудрёме, качаясь и переминаясь с ноги на ногу плечом к плечу с соседями, пришлось терпеливо провести четыре часа до прибытия поезда на станцию где-то поблизости аэропорта. Затем те, кому нужно было в Артём, в их числе и я, бежали с чемоданами от вагона к рейсовому автобусу, который ожидал нас, подстраивая своё расписание под прибытие состава из Находки.

Поезд, дав прощальный гудок, помчался к Владивостоку. Автобус – к аэропорту.

Начиналось утро счастливого дня.

Аэропорт Артём. Это было третье чудо. Прямо передо мною был портал в родную Вселенную. Утро полнилось звуками, набирало мощь, взлетали и садились самолёты, небо над аэропортом было ясным с красивейшими на нём белоснежными облаками. До времени отправления оставалось семь часов, но промчались они, как одно мгновение. Руку в карман, где лежал спасительный билет, я опускал едва ли не через каждые пятнадцать минут, проверяя, на месте ли он. Спокойствие наступило лишь тогда, когда я оказался, наконец, в салоне самолёта, в кресле, и, прощаясь с Находкой, с Дальним Востоком, вспоминал танкер, ребят с «Берёзово» и все те события, которые вихрем крутили меня в последние дни.

Перелёт с промежуточными посадками в Хабаровске, Иркутске, Омске прошёл незаметно. Колоссальная Сибирь лежала где-то внизу, под часами полёта, занимаясь своими большими и важными делами и не обращая внимания ни на старенький «ТУ-114», ни на спящего во время перелётов между аэродромами юного пассажира Аэрофлота.

В завершение повествования о первом путешествии в Находку могу сказать следующее: вторая часть плавательной практики, поскольку срок её не был завершён, оказалась не менее удивительной. Стандартность прохождения практики, я напомню, была нарушена изначально. Снова отправившись из Одессы, теперь уже на теплоходе «Донецкий шахтёр», мне посчастливилось совершить опять-таки уникальный рейс, посетив массу европейских портов, а затем, перейдя через океан Атлантический, добраться до Монреаля, Детройта и Чикаго. Сейчас верится в это с трудом, но именно так и было: озеро Эри, озеро Мичиган и озеро Онтарио. Почти как у Фенимора Купера.

В Находку же я попал повторно спустя много лет, работая штурманом, после длительного кругосветного рейса. «Александра Можайского» не было и в помине, многое изменилось и в порту, и в самом городе, но не изменились моряки Находки: люди открытые, зачастую жёсткие в суждениях, но всегда честные сердцем.

Повторное посещение Находки тоже не обошлось без приключений. И спасительная помощь вновь пришла от дальневосточных коллег-моряков.

Возвращались мы домой на этот раз с комфортом: от борта судна на такси до аэропорта, а затем на красивом новом «ТУ-134» в родную Одессу.

Находка, неразделённая любовь моя, снится мне до сих пор.

Куцев Евгений,
05-2022 г.