ЛЮСЬКА - ЖУЧКА

Публика «читающая» наверняка заметила, что есть у многих писателей повторяющийся литературный приём: вот, мол, попала ко мне в руки случайно рукопись некоего неизвестного человека, прочёл я эту рукопись и настолько впечатлился ею, что слог немножечко подправив, решил предложить текст вашему благосклонному вниманию. А моё дело, вроде бы, и сторона: открещиваюсь, не я эту историю выдумал…

Объяснение тому простое: как правило, никакой анонимной рукописи в действительности не существовало, а вот рассказ очевидцев, послуживший автору основой для литературного изложения, на самом деле был. Чей-то рассказ, от которого никак нельзя было отмахнуться, потому что похож он был не на описание реальных событий, а на выдуманный, но занимательный сюжет для повести.

События, о которых пойдёт речь, также имели в основе своей откровения их свидетелей, но и в сбивчивом, эмоциональном изложении они настолько убедительно отражали неразрывную связь человеческих судеб с жизнью природы, окружающей героев рассказа, что при изучении местными краеведами смогли бы послужить яркой иллюстрацией к истории таёжного, лежащего вдали от проезжих трасс посёлка охотничьего хозяйства.

Маленькие посёлки, деревни, в особенности те, что разбросаны вдали от городов по территории страны невероятных размеров, имеют тенденцию жить своим замкнутым укладом, укладом ровным, никому из посторонних не заметным, перетекающим изо дня в день, но где подчас вспыхивает и прорывается наружу такое яростное кипение житейских страстей, которое глубиной и силой своею ничуть не уступает страстям героев Шекспировских.

Люська была хороша. Ух, как хороша! И тогда, когда ей было шестнадцать, – когда знакомые, говоря о ней за глаза, редко употребляли прозвище «Жучка», называя её по-прежнему Людкой или Людмилой, и когда исполнилось двадцать четыре, и даже спустя восемь лет после этой прекрасной даты, лет тяжёлых и тёмных, в большинстве своём вычеркнутых из её полноценной жизни. Человек, повстречавший Люську, а тем более не просто столкнувшийся с нею случайным взглядом, а имевший возможность хотя бы мало-мальски пообщаться, услышав её голос, такие слова повторил бы и через день, и через месяц, и через многие годы даже после единственной встречи с этой женщиной. И причиной тому были не только красивое лицо, не только стройная девичья фигура, стремительность движений и чёрные, как смоль, волосы. Причина лежала глубже.

В Люське жила сила. Не та, грубая и простецкая, зависящая только от крепости мышц, а сила необычная, внутренняя, почти звериная, по-настоящему таёжная, доставшаяся по наследству не напрямую от отца с матерью, а, скорее всего, по случайной прихоти подаренная окружающей природой, природой суровой, строгой и наполненной неизбывной жизненной стойкости. Высокие сосны с отсохшими нижними ветвями, но продолжающие быть и тянуться к небу, мох, способный жить и радоваться жизни даже на холодных голых камнях, шорох листвы и внезапный резкий треск ветки, вызванный невидимым движением обитателей тайги – вот что определяло основу её характера. Будучи ещё маленьким ребёнком, Люська в своих повадках действительно была похожа на осторожного и вдумчивого лесного зверька: подобранные ею красивые еловые шишки и фигурные листочки с незнакомых деревьев подвергались тщательному рассматриванию и изучению; запоминались девчонкой не только тропинки, ведущие от дома в лес, но и все сопутствующие им запахи; запоминались затенённые, а значит, опасные места, в которых кто-то мог притаиться; запоминались съедобные и несъедобные грибы и ягоды. Частью её самой становились солнечные блики на полянах, скромные, совсем не садовые цветы, голоса птиц…

Было у девчонки ещё одно разительное отличие от подруг, проявившееся в подростковом возрасте и закрепившееся на всю жизнь: удивительные глаза, при разном освещении казавшиеся то серо-голубыми, то зеленоватыми. И ещё: ни у одной девушки, ни у одной женщины в округе, какими бы красивыми они ни были, не было такого нежного и притягивающего к себе взгляда, как у Люськи. Особенно, если она глядела на кого-то пристально. В её глаза охота было смотреть и смотреть, не отрываясь, забывая обо всём на свете, заглядывая при этом то ли в самого себя, то ли в Люськино или в своё собственное будущее.
- Ох, мать, и чертовка же дочка у нас растёт… красавица, – замечая такую особенность и озабоченно вздыхая, не раз говорил Люськин отец её матери.
Мама улыбалась и отвечала, что всё у девочки будет хорошо: какая мать не желает счастья своему ребёнку?
И если мужская часть населения посёлка, вне зависимости от возраста, Люськиной внешностью откровенно любовалась, то половина женская, интуитивно чувствуя её колдовское превосходство над собой, девчонку невзлюбила. Сверстниц-подруг, правда, это не коснулось, хотя сама Люська, будучи в их среде непререкаемым авторитетом, больше любила проводить свободное время в общении и играх не с подругами, а с мальчишками. Во всей компании мальчишеской Людмила выделяла одного паренька – звали его Егор. Был Егор единственным сыном одного из поселковых егерей, был на четыре года старше Людмилы, и имя его созвучно было с профессией его отца. Сблизило подростков и притянуло друг к другу одинаково трепетное восприятие случая, всколыхнувшего, впрочем, не только детвору, но и всё взрослое население посёлка.

А случилось вот что: как-то после очередного обхода лесного хозяйства отец Егора принёс домой маленького исхудалого лосёнка. Мать лосёнка, скорее всего, погубили браконьеры, хотя не исключено, что беда с нею случилась другая, никому не известная. Но как бы то ни было, детёныш лося в лесу остался один и непременно пропал бы, если бы на него случайно не набрёл человек. В посёлке многие видели, как егерь-обходчик нёс к себе в дом на руках малыша. Тот дрожал и, когда лосёнка попытались поставить на ноги, самостоятельно стоять уже не смог. Лосёнка отогрели, поместили в коровник, дали еду и питьё. И он ожил.

Конечно же, к дому егеря потянулась детвора. Егор в данной ситуации, как самый старший среди подростков, оказался в роли главного распорядителя. И как-то само собой получилось, что Люда стала чаще приходить к нему не только ради любопытства или ради того, чтобы потешиться с живой игрушкой, а с серьёзной взрослой ответственностью взялась помогать Егору ухаживать за маленьким найдёнышем. Лосёнка нужно было как-то назвать, и из всех предложенных поселковыми детьми имён при общем согласии остановились на том, которое придумала Людмила: малыша назвали Кирюшей.

Шло время, окрепшего Кирюшу кормили, чистили, выпускали во двор, а затем понемногу стали выводить на прогулки в лес – сначала недалеко, а затем всё дальше и дальше. В прогулках по лесу Егор и Люда постоянно сопровождали его, но остальные дети один за другим, привыкнув к близкому присутствию таёжного жителя, постепенно теряли интерес к животному, и в итоге изо всех детей, ухаживающих и интересующихся судьбой найденного егерем лосёнка, осталось двое: Люда и сын егеря Егор.

Что дальше было делать с быстро растущим лосёнком – возникал вопрос. Держать его дома, – с тем, чтобы когда-нибудь вернуть обратно в тайгу – либо, не откладывая надолго, попытаться определить в зоопарк? Этот вопрос обсуждался не раз, и, в конце концов, решено было оставить всё как есть: пусть Кирюха живёт и растёт под присмотром егеря, его жены и ухаживающих за лосёнком детей.

Время, однако, без устали продолжало своё безостановочное течение. Месяцы складывались в годы, лосёнок из малыша довольно скоро превратился в статного молодого лося, рядом с ним точно так же росли и взрослели опекавшие его дети. Кирюшу, благодаря усердию и опыту егеря, удалось шаг за шагом научить добывать самому себе пропитание и проводить большую часть дня на воле, в тайге. Это был очень добрый результат, которым отец Егора не без основания гордился. А чтобы лось был узнаваем издали, ему на шею повязали, наподобие ошейника, широкую ленту из голубой материи, и в один прекрасный день оставили одного среди елей, незаметно отойдя прочь. Лось Кирюша стал жить самостоятельной жизнью. Но как бы далеко от посёлка Кирюха не удалялся, раза два, а то и три в месяц он, не меняя привычки, появлялся вблизи посёлка, позволял людям подходить к себе, кормить, гладить,… а затем снова уходил в лес.

У каждого из подростков, живущих в посёлке охотничьего хозяйства, день за днём также постепенно прорисовывалась своя судьба: Егор окончил среднюю школу и по окончанию школы поступил, как и мечтал, в Санкт-Петербургскую Морскую академию. Парень уехал из посёлка в блестящий Пальмиро-столичный город с твёрдым намерением стать когда-нибудь капитаном дальнего плавания. Людмила же, трудолюбивая и ни в чём не вызывающая нареканий девчонка, осталась с отцом и матерью в туманных еловых дебрях и скромно думала о том, чтобы после окончания девятого класса продолжить обучение в ближайшем районном техникуме, выбрав желанную специальность: лесное хозяйство.

К моменту вынужденного расставания с родителями и посёлком (а исполнилось тогда Людмиле шестнадцать лет), она поначалу смутно, а затем всё отчётливее стала осознавать свою странную власть над ребятами-сверстниками, да и вообще над представителями противоположного пола. То, что у других девчонок требовало эмоционального напряжения, раздумий, бессонных ночей, тревог – и то крайне редко достигало желаемой цели – Людмиле давалось абсолютно легко, походя, и при этом не было ни порывом, ни влечением души, а скользящей по поверхности чувств, ни к чему не обязывающей, как ей представлялось, обычной детской игрой. Над страданиями и мыслями окружающих её ровесников-мальчишек, которые были влюблены в неё поголовно, Людмила не задумывалась. Её неудержимо несло вперёд и вперёд по своей собственной судьбе, перспективы которой ей самой были не только не видны, но и не очень-то волновали. Вот в это самое время и появилось в посёлке расхожее по женским языкам прозвище Людмилы: «Люська-жучка».
- Ты поняла, какая вертихвостка? Да она, кого хочешь, погубит, – делясь своими наблюдениями и предрекая беду, говорили между собой в частных беседах незлобивые, в общем-то, женщины.

Сила Люськиного характера совместно с пониманием своего отличия от подруг сыграли в жизни девушки нехорошую роль: ей понравилось властвовать. Очень понравилось. Она покоряла всех. Ей стало казаться, что все составляющие её окружение люди, – неважно, в посёлке ли они жили, или в других местах, мужчины ли это были или женщины, а в особенности сверстники, – были «ниже» и примитивнее её. Вспоминала она, правда, своего друга Егора, выпавшего из поля зрения и избравшего, в представлении Люськи, уж очень экзотическую и даже чуждую ей жизненную дорожку, но вспоминала редко, как правило, лишь тогда, когда Егор заезжал на несколько дней домой на каникулы и в дни приездов звал её, чтобы разок прогуляться вместе по лесу в попытке навестить лося Кирюху. Но и Егор казался Людмиле хотя и во многом близким, но таким же примитивным поселковым парнем, а, значит, не достойным её внимания ухажёром. При встречах с Людмилой Егор, правда, ни единого разу не проявлял каких-либо признаков влюблённости и, относясь к ней как к старому доброму товарищу, действительно, в общении всегда был по-прежнему прост. Его душа была для Люськи открытой страницей, видимой как на ладони, а вот в её мысли, в её душу – и это Люська ощущала чётко – друг детства доступа не имел.

После очередного приезда Егор вновь уехал надолго, а вскоре уехала из посёлка и Людмила, поступив на учёбу в сельскохозяйственный техникум. И тут житейские дорожки молодых людей стали всё больше и больше отдаляться. Главное же различие было не в широте мечтаний и не в названии избранных специальностей, а в том, что Егор жил в доверительном согласии со своими стремлениями и будущей судьбой, Люська же никаких далёких планов не строила, и при своём высокомерном самомнении, жадно жила сегодняшним днём.

В районном техникуме среди однокурсников Людмила с первых же недель стала играть одну из ведущих ролей. Помимо того, что она верховодила и была заметна, говоря обтекаемо, всем и во всём, она ещё довольно неплохо училась, училась с гораздо большим рвением, чем в средней школе – по любому из предметов если не на постоянное «отлично», то никак не ниже, чем на твёрдое «хорошо».
- Да-а, Людмила в своей группе – прима-балерина. Лидер. Сообразительная девушка, однако характер… – обрывая фразу, отзывались о ней преподаватели, многозначительно вздыхая или покачивая головой.

Но личная жизнь, как не крути, всегда остаётся личной жизнью. Личная жизнь, её потребности, её зов, какой бы ни был у человека характер, неизбежно превалирует и над учёбой, и над работой. Студенческий возраст исключением не является.

Люська влюбилась. И влюбилась не в студента, не в сверстника, которого она сама для себя наметила, а в человека постороннего, взрослого, человека жёсткого, который случайно встретил её и вызвал поначалу интерес, а затем и более серьёзное чувство. Звали Люськиного избранника Павлом, был он старше Люськи (мужчине было около тридцати лет), в краях этих был он приезжим, внешне долговязый, слегка сутулый, жилистый, с крупными и крепкими кистями рук, с колючим и, как многие отмечали, неприятным, отталкивающим взглядом. По профессии – водитель. Плюс любитель подраться. Вот на этом-то, последнем качестве замеченного ею кавалера, Людмила, похоже, и «попалась». Ей, повзрослевшей, стало почему-то нравиться смотреть, как дерутся мужчины. В раннем юношеском возрасте такой наклонности за собой она не замечала. В годы недавние, даже если учесть её к тому предрасположенность, ей можно было, допустим, увлечься боксом: стать болельщицей, зрителем, смотреть телепередачи… самой, в конце концов, заняться тренировками. Но бокс как вид спорта её никогда не интересовал. Ей понравилось смотреть и получать жгучее удовольствие, глядя на настоящую живую драку. Когда она где-то, случайно, становилась невольным свидетелем скандальной потасовки, её девичье сердце сладко замирало. И неважно, кто из парней в столкновении был изначально прав, а кто виноват, – это Люську заботило мало – по окончании драки её симпатии всегда были на стороне победителя. А иногда, утверждали злые языки, именно Люськино поведение и провоцировало возникновение подобных скандалов.

Где встретила Павла Люська, при каких обстоятельствах заинтересовал он её как личность – это неважно. Дело случая, как говорится. Но случившееся, поговаривали позже знавшие Люську сельчане, было в её судьбе очень даже ожидаемо. Верно ли это, или не точно так, правильное ли это утверждение или запоздавшее, пусть каждый судит по-своему – на чужой роток не накинешь платок. Что случилось, то случилось: Люська забеременела. А затем, спустя два-три месяца, не поставив в известность родителей и не устраивая никаких свадебных мероприятий, по настоянию кавалера расписалась со своим избранником и, оформив после второго курса академический отпуск в техникуме, появилась в родном посёлке, свалившись родителям буквально как снег на голову вместе с мужем. Каким стрессом, каким сердцебиением отозвался поступок Людмилы на здоровье отца и матери – можно себе только представить.

Новобрачные, как и рассчитывали, были приняты родителями «де-факто» и поселились в Люськином отчем доме, доме просторном, с деревьями во дворе и большим приусадебным огородом, границей которого служили вековые таёжные ели. К внезапному появлению молодожёнов в посёлке вскоре привыкли, пересуды утихли, и жизнь покатилась своим размеренным чередом: Павел устроился работать водителем рейсового автобуса, а Людмила, после рождения сына Руслана, занялась тем, чем всегда занимается при появлении первенца молодая мама.

Отношения у родителей с зятем с первых дней сложились не то чтобы натянутые, но какие-то настороженные: месяц шёл за месяцем, а отцу и матери всё не верилось, что рядом – вот она, та самая дочкина судьба, которой они искренне были бы рады. И дело было не только в родительском благожелательном эгоизме. Муж Людмилы Павел в быту оказался ещё более своенравным, чем их дочь. Проявилось это и понятным стало не сразу же после приезда молодых. Изменения в общении, в требовательности, в желании Павла играть по отношению к тестю и тёще главенствующую роль, иногда отдающую не просто желанием сделать что-либо по-своему, а почти неприкрытым хамством, происходили постепенно, и уже года через два после рождения внука, родители Людмилы, смирившись с неудобствами жизни под одной крышей с молодой семьёй, отошли от управления хозяйством на вторые роли, предоставив Людмиле и Павлу жить и распоряжаться в общем доме, как заблагорассудится.

Не получается назвать безоблачными и взаимоотношения, установившиеся у Людмилы с мужем. Первая любовь всегда слепа, и тучка набежала довольно быстро: в каком-то уголочке Люськиной безалаберной души всё же притаилась и не никак не желала гаснуть доля романтизма: желание читать книги, учиться, любоваться природой… Павлу же это было не нужно. Вот не нужно, и всё. Без размышлений. Если бы он узнал значение умного слова «эмансипация», он, пожалуй, почувствовал бы раздражение и обиду. Но таких слов Павел не знал. Даже если он их где-то и слышал, то за ненадобностью никогда не запоминал. В нём жил ощетинившийся, постоянно готовый к отпору, примитивный и жёсткий в своей примитивности собственник-самец.

Собственность! Вот что было воплощением смысла его существования. На беду или на счастье, но ни сноровкой предпринимателя, ни особыми талантами, которые могли бы в перспективе принести ему кучу денег, Павел не обладал. Приходилось брать тем, что имелось в наличии – цепкостью. Или, если это не представляло опасности, силой.

Дотянуться, урвать, отнять у соперника… Моё! Теперь моё! Вот это ему было понятным. Всё, что волею случая сумел он ухватить по жизни, выпускать из рук он не собирался. Собственная машина как потолок материального благополучия, дом, охотничье ружьё, мебель, жена, ребёнок – всё в его понимании лежало на одной полке, и после приобретения принадлежать должно было только ему. Всё схваченное было его, и только его неотъемлемой и призванной служить исключительно его интересам собственностью. Так что тучи в отношениях с новыми родственниками росли и становились всё тяжелее и взрывоопаснее. В большинстве похожих ситуаций дело окончилось бы банальным разводом: болезненным или более-менее спокойным, но окончилось бы скорым и вполне естественным распадом несостоявшейся семьи. Но не в этом случае.

Павел и мысли допустить не мог, что в семье что-то пойдёт не так, как ему хочется. Если ему что-то и не нравилось в Людмиле, а таких моментов со временем он замечал, к своему неудовольствию, всё больше и больше, то исход представлялся ему только один: ерунда, пройдёт. А не пройдёт – переломлю.

Ох, Людмилка, Люсечка… А тебе чем не жилось-то? Что мешало тебе хотя бы на секундочку остановиться и задуматься, а сама-то кто ты есть на белом свете? А задумавшись, расспросить себя подробнее, а что, собственно, ты хочешь от жизни? Вот ты сама, понимаешь, сама… сама для себя? Сама, не оглядываясь ни на кого другого. Ведь говорили тебе много раз, что ты и красавица, и умница…

Нет, не остановилась. Не задумалась. И покатилась жизнь твоя дальше по равнинам и по кочкам, как и было судьбой предназначено.

В посёлке поговаривали, что Людмила, выйдя замуж, стала «тускнеть». И это было правдой. Извечное Люськино пребывание в центре событий, её былые похождения и многочисленные несостоявшиеся романы – всё уходило глубже и глубже в прошлое. Действительно, замужняя Людмила выглядела теперь какой-то настороженной и, по словам досужих кумушек, – почерневшей. Куда девалась её неистребимая заметность, её озорная, бьющая ключом энергия, заставлявшая поселковых парней крякнуть неожиданно с досады и затем уж удивиться её выходкам – неясно. Необходимо признать и то, что, оставаясь и после рождения ребёнка безусловной красавицей, Люська, словно сжавшись в кулак, по-прежнему продолжала жить напористо и увлечённо, и к чему бы ни прикасались её руки – будь то просьба, с которой к ней обратились соседи, работа в огороде или хлопоты домашние – всё продолжала она делать с полной отдачей, делать страстно и всегда на совесть.

А гроза была всё ближе. Первые её раскаты прогремели, когда Павел однажды после водительской смены пришёл домой пьяным, задержавшись едва ли не до полуночи, когда все домашние уже спали, а изволновавшаяся Людмила, на звонки которой Павел весь вечер не отвечал, сидела, не зная, что и думать, за нетронутым остывшим ужином. То, что муж и раньше иногда возвращался домой выпивший, её не смущало. Возвращался-то он всегда более-менее вовремя. Ни в глазах Люськи, ни в глазах её родителей это не являлось проступком, вызывающим осуждение, а было делом вполне естественным, то есть допустимым.

Но на этот раз привычная вроде бы ситуация неожиданно вышла из-под контроля и сглаживаться житейским восприятием не пожелала.
- Павлуша, наконец-то… да где же ты был, что случилось?
- А тебе чего?.. Чем недовольна? – заплетающимся языком ответил вдребезги пьяный Павел.
Люська кинулась помогать раздеться шатающемуся отцу семейства.
- Был... где надо, там и был. Точка, – попробовал подвести черту Люськин муж.
- Шатался невесть где… уже за полночь скоро. А я сижу, жду,… почему не отвечал, почему не позвонил? Я тебе раз десять звонила! – полушёпотом тараторила Люська, потому что накипело у неё, и не могла она остановиться.

Павел спокойно позволял раздевать себя, не сопротивлялся, потом прошёл, поддерживаемый с одной стороны женой, а другой рукою опираясь на стены, в комнату, плюхнулся на диван, разбросал ноги, запрокинул назад голову и, закрыв глаза, и на какое-то время замолчал.
- Хорош… красавец. Новенькое что-то, да?… похождения он решил устраивать за полночь,… а испачкался… – скорее сама с собой, а не с мужем, с которого она стаскивала выпачканные грязью штаны, продолжала разговаривать и выплёскивать из себя наболевшую тревогу Людмила.
- Похождения? – мутно переспросил Павел. Слово это почему-то стало возвращать его в домашнюю знакомую обстановку. Он открыл глаза, и они вдруг стали наполняться яростью.
- Похождения, – повторила Люська и, стянув штаны с Павла, нависла над ним с укоризненной и понимающей даже в такой ситуации улыбкой.
- Чьи похождения? – Павел, совладав с телом, рывком поднялся с дивана и встал перед Люськой в одной рубашке и трусах. – Мои, что ли?.. Или твои? – налившиеся кровью глаза буровили жену.
- Всё, Павлуша, всё. Успокойся, – Людмила протянула к мужу руку, но он резко оттолкнул её.
- Ты что ко мне имеешь? Ты что имеешь? – Павел смотрел на жену с ненавистью.
В таком состоянии Людмила видела мужа впервые.
- Павлуша, всё. Иди, ложись. Завтра поговорим, – она подхватила супруга под руку, собираясь препроводить в спальню.
Павел, снова оттолкнув жену, вырвался. Люська ойкнула.
- Думаешь, я не знаю? – покачиваясь на ногах и не разжимая зубов, злобно процедил муж, – Я всё знаю. И про блядство твоё, и про Егора знаю.
- Да ты что, Павлуша?
- Сучка!
Он ударил резко, не размахиваясь, ударил тяжело, накатанным ударом, так, как бил обычно противника «на поражение», и лишь в последнюю долю секунды кулак его рефлекторно разжался, не желая повредить нечаянно принадлежащее хозяину имущество.
Люська упала.
Дальнейшего развития конфликта не последовало. В какой-то необычно странной, звенящей в ушах тишине Люська поднялась с пола оглушённая и, ни о чём не раздумывая, потащила пьяного отца семейства в постель, а затем, всхлипывая и размазывая по щекам слёзы, сама улеглась спать.
Наутро, проснувшись в мрачном настроении раньше всех, она подошла к зеркалу, рассмотрела в нём своё отражение, припудрила посиневшую под глазом левую часть лица, на кровати Руслана подоткнула сбившееся набок одеяло и, прикидывая, как и что предстоит ей отвечать на возможные вопросы родителей, стала ждать пробуждения мужа.
Когда Павел проснулся и, проходя мимо неё по комнате, буркнул: «Доброе утро», она ответила тем же словом: «Доброе», но, провожая супруга взглядом и не произнося ничего лишнего, ожидала всё-таки, что первым заговорит и что-то скажет ей муж, скажет, например: «Прости, я не хотел, я пьяный был» или что-то вроде этого, затем обнимет, прижмёт к себе, попросит прощения,… но Павел всё утро был угрюм и молчалив. Ни слова не сказав по поводу вчерашнего вечера, он молча съел приготовленный тёщей завтрак, оделся и ушёл на работу.
А когда Люськина мать, заметив то, что взрослой женщине не заметить было невозможно, задала дочери вопрос, причём очень аккуратно вопрос этот сформулировав, Людмила, сразу же отвернувшись в сторону, ответила:
- Мама, не вмешивайся, ради Бога. Всё нормально.
Ну, что ж, нормально, так нормально. И женщины занялись делами текущими.

Прошёл день, прошла неделя, месяц… и, вроде бы, ничего в тот пьяный вечер и не произошло. Последствий не обнаруживалось. И совместные домашние дела, и разговоры, и даже интонации домочадцев оставались прежними. Внешне ничего не изменилось. Но что-то сместилось в Люськиной душе. Это «что-то», неуловимое и неосознанное, можно было назвать осторожненькой догадкой, что муж её не любит, а, быть может, и никогда не любил, но догадка эта была настолько страшной и нежелательной, что Люська отмела её при первом приближении. «Ну, прорвалась по дурному его дурость… ну ладно, пускай, бывает. У всех бывает. Мужик он и есть мужик, со всеми случается, – утешала себя Люська, припоминая известные ей размолвки в других семьях. – Зато мой любого, если надо будет, уроет. Он зверь. Настоящий зверь».
Преимущество собственного мужа перед мужьями прочими оставалось нерушимым.

А спустя полгода второй серьёзный конфликт – может, и не совсем конфликт, а так, скажем мягче: серьёзная конфликтная ситуация, – возникла тогда, когда Людмила объявила домашним, что подоспело время восстанавливаться ей в сельскохозяйственном техникуме и продолжать учёбу.

Родители к намерениям дочери отнеслись с пониманием. Родители не возражали. Павел же был категорически против. И на своём он настоял. Люська после недолгой внутрисемейной дискуссии, лейтмотивом которой было: «Зачем оно тебе?» – приняла его доводы, и доводы эти я не стану здесь озвучивать. Одно лишь скажу: доводы Павла были, с его стороны, вполне резонны. Доводы были просты, меркантильны и казались очень убедительными, и вы можете сами их прекрасно себе представить. Это не сложно.

А в результате что? – а в результате вот что: обучение в техникуме Люська бросила. Документальные связи с учебным заведением были разорваны.
Но кто она теперь, мужняя молодая жена, отказавшаяся ради требований и спокойствия мужа от себя самой, от своих тёплых и маленьких персональных стремлений, Люська не знала. Она словно повисла в воздухе и, машинально перелопачивая дальше день за днём неизбежные хозяйские хлопоты, ожидала, что какое-то высшее дуновение подскажет ей дорожку к настоящему, полноценному и счастливому наполнению этих дней…

Цветной раньше мир вокруг неё всё чаще становился почему-то невыразительным и серым. «Наверное, я старею», – мелькала у Люськи мысль. Господи, но какими же глупыми есть мысли о старении в двадцать с небольшим лет! Парней подобные мысли в подобном возрасте не посещают, но что касается женской половины человечества – то тут, как говорится, ох и ах! Людмила, однако, переживала абсолютно напрасно. К тому же не страх появления морщинок вызывал её хандру. Блистать красотой ей суждено было в любом возрасте и в любом состоянии – был ей дан такой дар от Всевышнего. Многие из женщин, знавших Люську, втихомолку завидовали, догадываясь об этом уникальном даре, но единственный, кто пребывал в полнейшем о нём неведении – была сама Люська. Не занимаясь самолюбованием, не пытаясь что-либо улучшить в своей внешности при помощи косметики или казавшимися ей смешными до глупости фитнесс-процедур, Людмила, как и ранее, оставалась ошеломляюще красивой. Загляни в её посёлок в те дни какой-нибудь великосветский фотограф, он, возможно, смог бы радикально повлиять и на Люськину судьбу, и на свою фотографическую карьеру, но такого не случилось.

Вечерами Люське становилось грустно и одиноко. За день она уставала и остро чувствовала нехватку внимания к собственной персоне, того самого восторженного внимания, которого ещё недавно было даже в избытке. Ласковые слова от мужа она и раньше слышала не часто, теперь же нежные слова или похвалы в её адрес произносились им крайне редко. Разве что на день рождения. Сторонние обожатели давным-давно рассеялись и, что удивительно, близкие подруги после выхода Люськи замуж тоже куда-то пропали.
Родители, теплые объятья ребёнка, дом – всё это согревало душу и было хорошо, но вокруг дома легла пустота.

Так прошёл ещё год, год незаметный, обычный, пробежавший очень быстро в сплошной повседневности, и никакими особенными событиями не ознаменовавшийся. Людмила всё крепче и крепче прилеплялась к домашнему хозяйству, к возне с ребёнком, к уходу за курятником, к огородничеству и заготовкам всевозможной консервации на зиму. Роль «добытчика» в семье осуществлялась Павлом, и справлялся он с обязанностями основного добытчика – отдадим ему должное – стабильно и добротно. Помимо зарплаты Павел время от времени приносил домой перетянутую резинкой пачку денег (а сумма в пачке была значительная), и на вопрос жены: «А это откуда?» – с довольной ухмылкой отвечал:
- Да так, с мужиками подсуетились маленько… ты не переживай, тут всё чисто.

А мужики, те самые, действительно, подъезжали иногда на машинах к воротам, Павел выходил к ним, о чём-то беседовал, но в дом гостей никогда не приглашал и с женой не знакомил.

Подробностями появления «левого» заработка Людмила не интересовалась. «Мало ли… это их дела», – тут реакция Люськина, хотя тревожность и царапала слегка её нервы, была простой и иной быть не могла, потому что все принесенные мужем деньги вливались в семейный бюджет.

И всё же как-то неуютно было и сердцу, и телу и душе. Хотелось, ох как хотелось чего-то большого, яркого и широкого…
Но чего хотелось, чего? Определённость есть какая-то? Нет определённости… и подсказать некому.

Как-то весной, в мае месяце, оставшись дома в одиночестве, так как муж был в отлучке, и родители на работе (а ребёнок находился в детском садике), Людмила, пообедав, после полудня возилась в огороде, перекапывая грядки и занимаясь рассадой.
Красавица, чью красоту можно было считать воплощением самого понятия женской привлекательности, не осквернённая, а возвышенная перепачканными землёй руками, исполняла привычную работу. А вокруг красавицы – грядки, грядки и неопрятная, но сроднившаяся с огородом старенькая одежда, резиновые сапоги, косынка на голове, в крепких руках лопата – эту картину стоило увидеть талантливому художнику! Что-то очень редкое и несуразное было в таком совмещении.
- Люда! Ты где? – Раздался вдруг со стороны дома голос Павла.
- Паша, ты? Я здесь! – Людмила распрямилась, прищурилась, поправила косынку, высматривая мужа. Павел уже шёл к ней.
- Людок, идём, я там мясо привёз, – сказал он негромко, подойдя вплотную, – пойдём, поможешь переложить.
- Какое мясо?
- Какое, какое… свежак. Килограмм тридцать… или сорок. На зиму, на консервацию пойдёт. Тушёнку сделаешь.
- Сколько? Ты что, полоумный, мяса накупил? Зачем столько? – Люська замерла, удивлённая и недовольная услышанным.
- Ага, – буркнул Павел, – буду я деньги тратить…
- Да что за мясо? Откуда? Толком скажи.
- Потом скажу, пошли. Откуда, откуда… не бойся, не из магазина. Не всё ж одни деньги из лесу таскать, – добавил он последнюю фразу еле слышно, озвучив таким образом для себя свои мысли.

В этот-то момент и произошёл, похоже, роковой поворот к тому, чему в их судьбах случиться было предначертано.
- Ты что, на охоту ходил? Браконьерничал? – Людмила оторопела, ошарашенная тем, что произнесла и тем, что заподозрила.
- Ну, так, – Павел покривился, досадуя, что произнёс лишнее, – охотились немножко, по мелочам… А тут животина дурная, на тебе, сама под выстрел полезла. А что было делать? Ещё и с тряпкой на шее.
Страшное предчувствие сдавило Люськину грудь.
- С тряпкой?
- Ну, да, – неохотно подтвердил он, – с тряпкой.
- Какая животина?
Видно было, что Павел занервничал:
- Короче, пошли, потом разберёмся.
- Вы лося застрелили? – тихо спросила Люська.
- Лося, лося… хватит страдать, пошли, – Павел чувствовал всё большее раздражение по отношению к жене.
– Мясо испортится.
- С голубой ленточкой на шее?
- Далась тебе ленточка… может, и лента. Тряпка у него на шее наверчена была, подцепил где-то!
- Голубая?
- Да какая разница, – процедил он уже злобно: – голубая, не голубая… была когда-то голубой. Чего стоишь? Пошли.
- Ты… Ты что наделал?.. Ты что наделал!? – от внезапного Люськиного крика Павел вздрогнул.
- Тварь! Ты… ты! Ты же Кирюху убил!!!
Павел, не понимая причину её криков, в тревоге оглядывался. Ни справа, ни слева, ни за огородом, к счастью, ни единой души не было. Никто ничего услышать не мог.
- Ты чего орёшь, чего орёшь, дурёха? – кулаки Павла сжались.
- Га-адина… – застонала Люська, и глаза её заволокло пеленой слёз.– Гадина!!! – выкрикнула она снова.
- Заткнись, – прошипел Павел. – Заткнись, дура, или я тебя заткну!
Играя желваками, он подступил к жене и уже потянулся было, чтобы схватить её за шиворот, но Люська по-змеиному вывернулась и лопатой, которую во время разговора не выпускала из рук, ударила мужа.
Удар пришёлся не плашмя и не по туловищу, чего можно было ожидать. То ли черенок лопаты скользнул и провернулся в её ладонях при размахе, то ли Павел пошатнулся не в ту сторону, либо нечаянно оступился, пытаясь уклониться…
Удар лопатой пришёлся по голове. И железным ребром с противным хряском рассёк голову почти до половины.
Павел упал. Упал молча и страшно, как в таких случаях и происходит. Красная жирная кровь медленно потекла в канавку между грядками…

Часа через два, во время которых тоже произошли, быть может, не такие катастрофические, но также немаловажные для Люськиной судьбы события – о них мы покуда умолчим, но о которых непременно ниже будет сказано – Людмила стояла в своей комнате около тумбочки с цветочным горшком, стояла внешне спокойная, и медленно, один за одним, снимала с пышного растения тоненькие пожелтевшие и засохшие листья. Процесс этот занял у неё необычно долгое время. Но она не торопилась. Люська впервые в жизни обдумывала свои скромные несостоявшиеся мечты, своё настоящее и будущее. «Мечты,… – плыли в туманно-витиеватых разводах мысли в её голове, – мечты,… а стоите ли вы того, что в вас было, и что сегодня в вас есть?..» Вопрос был краеугольным, и на него требовалось найти ответ. Жёлтые листочки аккуратно складывались на поверхность тумбочки печальной погребальной горкой, а когда всё было закончено, Люська решительно смахнула их в ладошку и отнесла в мусорное ведро.

Что было дальше? А было вот что: во второй половине того самого дня убийства, или, как поначалу считали, дня исчезновения Павла, кто-то из поселковых видел Люську за рулём их старенького внедорожника, что, естественно, не могло не привлечь внимания, так как Людмила редко садилась за руль автомобиля – документов, подтверждающих право на вождение, у неё не было. А в тот злосчастный день двое, как минимум, жителей охотничьего хозяйства видели, и не только видели, но и хорошо запомнили, что Павлова жена во второй половине дня уехала на машине по просеке в глубину леса. Что вскоре и было доведено до интересующихся.

Ниточка следствия потянулась, и те, кому положено было уголовное дело прояснить и расследовать, свою работу выполнили профессионально, быстро и добросовестно.
Через неделю Людмилу арестовали. А ещё через два дня в лесу, примерно в трёх километрах от посёлка, было найдено тело убитого. Вернее то, что от его тела осталось.

На первом же допросе, как и на всех последующих, Люська ничего не путала, не отрицала, не лгала, на все вопросы отвечала легко и честно, не таясь, и была во время бесед, к удивлению следователей, совершенно спокойна. Следствие, в связи с такими обстоятельствами, шло оперативно, наполнялось нужными сведениями и, когда были выяснены и задокументированы практически все подробности, завершилось в короткий срок. Расследование убийства, к слову, потянуло за собой возбуждение целого ряда новых уголовных дел по статье «Незаконная охота». Группа браконьеров, которая долгое время дерзко промышляла в заказнике, и которую никак не могли «вычислить» ни егеря, ни полиция, была изобличена и в полном составе привлечена к ответу.

Начался судебный процесс.
Адвокат обвиняемой был в ужасе: его подопечная не исполняла ровным счётом ничего из того, что он рекомендовал говорить ей на заседаниях суда, и что, как казалось, было полностью согласовано с нею накануне. Отвечая на вопросы обвинения, Люська гнула своё: никакого состояния аффекта не было, я хотела его убить, и убила. Отягчающим обстоятельством, не укладывающимся в обыденность криминальных историй и поэтому вызывающим недоумение, являлось то, что жена хладнокровно отвезла тело убитого мужа в лес и там не спрятала, не закопала, чтобы скрыть следы, а просто бросила. Это одновременно было и похоже, и в то же время совсем не похоже на сокрытие преступления. Обвинение усматривало в этом особую жестокость, поскольку брошенное тело было обречено на растерзание дикими животными. На вопрос, с какой целью она это сделала, обвиняемая дала ответ, оставшийся для большинства не понятым:
- Он не тот зверь, он падальщик. Пусть тайга его хоронит.
- Да как же так, да что же вы делаете? Вы же топите себя! – Адвокат был готов рвать на себе волосы. Подзащитной он явно симпатизировал.
- Вас муж избивал? Применял ли он к вам физическое насилие? – Спрашивали судьи.
- Случалось, бил, – равнодушно отвечала Люська.
Судьи переглядывались, и заметно было, что они также испытывают затруднения.

Как итог: малолетний ребёнок, содействие следствию и прочее, прочее, прочее… формально все «плюсы» и «минусы» судьями были учтены. Оставалось провести завершающее, последнее заседание областного суда, а поскольку высшее руководство сочло указанное дело резонансным, то выездное заседание проводилось в ближайшем к охотничьему посёлку районном центре.

В зале, уставленном рядами стульев, было не протолкнуться. Казалось, что добрая половина посёлка приехала в районный центр, чтобы стать свидетелями заключительного акта трагедии. Заседание было недолгим. Отец Егора, присутствовавший в зале, после того, как приговор был зачитан, вскочил со скамьи и, не стесняясь ни знакомых, ни текущих по лицу слёз, кричал, размахивая руками и призывая небеса в свидетели, что судебный приговор несправедливый, что его нужно отменить и, что, если бы судили Люську судьи из народа, судьи присяжные, то её бы непременно оправдали!.. Пустыми и запоздалыми были его слова. Больно и неприятно было слушать его крики и соседям по посёлку, и даже самим судьям. Но что они могли поделать в данной ситуации? Да ничего, если подумать. И вы, дорогие мои, если взвесите всё сказанное, ответите то же самое, что отвечаю я: ни-че-го…

Много было в зале и других эмоциональных высказываний, и слёз, и толкотни, и шума, и выкриков после оглашения приговора, но суровый приговор с ожидаемой неизбежностью был озвучен, приговор вступил в силу, и в судьбе Люськи начался новый период: двенадцать лет колонии строгого режима – так выглядели в канцелярском выражении её ближайшие житейские перспективы.

Последовавшие годы я не могу описывать. Тьма повисла над этими годами. Да и в свидетелях им не было и нет никакой необходимости. Упреждая вопросы, скажу сразу же то, что нужно было бы написать здесь для лучшего восприятия большими-пребольшими буквами, а именно: сама Людмила впоследствии никому, никогда, ни единого разу не обмолвилась ни единым словом о проведённых в колонии годах.
Пронеслись они, подобные хмурому и бесконечно долгому осеннему небу, протянувшемуся над её уставшей головой от горизонта до горизонта. Стремительно неслись по низкому грязному небу рваные тучи, повисала неделями и сковывала всякое движение тоскливая серая пелена, сеяло местами дождём, давило на виски недоброе небо, пронимая тело болезненным ознобом… Стрелки часов на циферблате, словно поломанные, застывали иногда надолго-надолго… Жизнь, если можно назвать такое состояние жизнью, окончательно замирала. А иногда – иногда солнце взрывалось ослепительным блеском в нежданном просвете между тяжёлыми тучами. Взрывалось весело, вспыхивало нежданно, вдруг! Сверкало, окатывая сладким теплом женское сердце, и снова скрывалось, оставляя в мыслях нежное угасающее воспоминание и тоненькую, но очень прочную ниточку надежды.

«Осилю», – с этим словом, повторяя его чуть ли не ежедневно, ни на миг не позволяя себе расслабиться, шла Люська сквозь хмурые тюремные годы.

«Осилила…», – с тем же словом, прищурившись, с усмешкой поглядывая на весенние лёгкие облака, не через полные двенадцать, а всего-то восемь лет спустя стояла она под цветущим вишнёвым деревом на автобусной остановке с сумкой, в которой были её нехитрые пожитки, и снисходительно наблюдала за ничего не ведающими про её жизнь, снующими вокруг прохожими. Смешными казались ей сейчас и бабушки, греющиеся под ещё нежарким солнцем на скамейках, и визжащие от восторга дети около песочницы, и даже кошки, на виду у голубей демонстративно подкрадывающиеся к ним.

Новую весну встречала Люська. Новую. Свою! Весну совершенно неповторимую, как и тогда, в такие, казалось бы, недавние шестнадцать-восемнадцать лет.

Люська ехала домой. На неё оглядывались – в совсем не модной одежде была она всё так же ослепительно красива.

На этом можно было бы прервать повествование и оставить в покое и слушателей, и главную героиню рассказа, если бы не одна мимолётная встреча в Люськиной судьбе, умолчать о которой невозможно и непростительно. Чтобы об этой встрече рассказать, чтобы увидеть её, нам нужно перенестись из цветущей буйным цветом весны ещё года на полтора вперёд.

В серебристом, под стать питерским белым ночам, новеньком терминале аэропорта Пулково, в кафе, размещённом почти посередине широкого прохода, больше половины аккуратных кругленьких столиков были заняты. За одним из них, накрытом белой скатертью, в ожидании своего рейса сидел представительный мужчина и неторопливо пил кофе. Мужчине было лет под сорок, выглядел он подтянутым, с уверенным взглядом, с профилем, который можно было бы назвать медальным, если бы не одно «но»: наметившаяся на макушке лысина. Мимо столиков проходили спешащие на посадку люди, слышался время от времени мелодичный женский голос, объявляющий начало регистрации либо прибытие авиарейса, иногда слух посетителей кафе выхватывал из общего гама обрывки слов на английском, испанском, либо вообще на каком-то неизвестном языке…

В это время внутрь площадки кафе зашли новые клиенты: двое иностранцев, говорившие между собой по-немецки – молодые мужчина и женщина – и уселись за один из свободных столов, заказав кофе и круассаны. Вы, сами того не подозревая, могли бы стать свидетелями дальнейшей сцены, находясь рядом, но вы были заняты своими делами, вы были тактичны и не прислушивались, не присматривались и, конечно же, не придали ей значения – все мы, сосредоточенные на своих проблемах, как правило, не придаём значения судьбам и поведению людей, с которыми нас в городской суете ежедневно сталкивает жизнь.

А дальше было вот что: мужчина, спокойно допивавший в вынужденном одиночестве кофе, стал вдруг с особым вниманием разглядывать иностранку, сидевшую за соседним столиком. У молодой женщины был классический итальянский профиль, чёрные, как смоль, волосы, оформленные в короткую стрижку, свободные и изящные жесты… Прошло несколько минут. Мужчина допил кофе, вздохнул, встал и, уходя, на мгновение замедлил шаг около столика, за которым сидела иностранка. Девушка подняла голову, глаза их встретились, и мужчина замер. За столом сидела – он не мог в это поверить – за столом сидела Людмила, ничуть не изменившаяся, не повзрослевшая, а всё та же, восемнадцатилетняя, облик которой, виденный им в последний раз давным-давно, накануне её дня рождения, сохранился навсегда в его памяти. Мужчиной, остановившимся у соседнего столика, как вы уже наверняка догадались, был тот самый Егор, сын егеря, повзрослевший, возмужавший, и не только возмужавший, но, говоря откровенно, даже слегка постаревший и успевший растерять густую некогда шевелюру.
- Егор… – тихо произнесла итальянка.
Рыжеволосый крепкий мужчина, сидевший рядом с красавицей девушкой, с недоумением переводил взор то на свою подругу, то на остановившегося рядом с их столиком человека.
- Люда? – В потрясении Егор едва не потерял дар речи. От неожиданности он растерялся и, понимая, что выглядит глупо, тем не менее, не смог больше ничего ни произнести, ни сдвинуться с места.
- Да что же ты стоишь? Садись! Это мой земляк, Вилли, представляешь? Друг детства. Freund aus Kindertagen, – девушка радостно дёрнула за рукав своего спутника. – Мы лет десять не виделись!
Рыжеволосый поднялся, от другого столика придвинул к своему столу свободный стул.
- А это мой муж, Вильгельм – представила его Людмила.
Мужчины поздоровались, пожали друг другу руки, Егор сел.
- Люда, ты совсем не изменилась, я поражён! – Егор постепенно приходил в себя, – я-то думал, сидят немцы, итальянцы…я даже не думал…
- Немцы, немцы, вот он – немец, – положив ладонь на колено мужа, Людмила разглядывала Егора, и было заметно, что комплимент ей приятен, – Господи, а ты уже лысиной обзавёлся. Когда ж ты успел?
- Лысина?.. На казённых подушках сплю… так, наверное, – Егор неловко усмехнулся.
- Ты уже капитан? Виля, представляешь, он matrose, vorstellen? Nein, kapitan, kapitan!
Уточнение было весомым.
Вильгельм с пониманием слегка наклонил голову. Глаза его выражали откровенное уважение и заинтересованность.
- No, no. Not yet. Chief-mate, – поправил на английском Егор.
- Ты тоже куда-то летишь?
- В Роттердам, на замену.
- А мы в Германию, в Ганновер, а потом в городишко этот…, как его, м-м-м…, всё время забываю название … недалеко от Ганновера.
- Я тебе тогда писал, ты не ответила...
Красавица Людмила просительно повернулась к мужу:
- Вилечка, солнышко, пойди, купи мне шоколадку. Пожалуйста!
Вильгельм встал и направился к стойке.
Люська обернулась к Егору. В долю секунды взгляд её изменился, став жёстким и горьким.
- Егор, оно тебе не надо. И тогда не надо, и сейчас. Ради Бога, ничего не говори. Он ничего не знает, и знать не должен. Если мне добра желаешь, ничего не говори. Никому.
Молча смотрел Егор в её волшебные глаза.
- Я тебя вспоминала, поверь. Ох, как вспоминала…. – Люськины глаза излучали странное, необычное сияние. – А сейчас… сейчас я заказываю музыку.
Помолчав, Егор произнёс:
- Тяжело тебе будет, – его глаза подёрнулись пеленой.
Люська усмехнулась, повела бровью:
- А когда было легко? Легко никогда не было. - У меня столько вопросов… - Егорушка, тебе не нужно тут долго быть, понимаешь?
- Да, да, конечно… Люда, ты знаешь – ты… ты восхитительно красива!
- Спасибо, – ответила она, и после паузы добавила: – Егорушка, милый, ты не представляешь, как же мне приятно, что мы встретились… Да, и ещё, вот что: ты, когда дома будешь, не в службу, а в дружбу, навести моих родителей, посмотри на сына, ладно? Поговори с ним. Я его там пока оставила.
Егор молчал. Слова были не нужны. Людмила привстала и наклонилась над ним, окунув в аромат духов.
- Ты хороший, Егорушка. Ты редкий, – доверительно шепнула она. – Я тебя в сердце целую.
А поцеловала, куда и шептала, – в ухо. И хотя поцелуй этот был не в губы, но получился он обжигающе-огненным.
- А теперь уходи.

На прощание Люська подарила Егору свой «фирменный», обволакивающий душу и разящий наповал любого мужика взгляд – взгляд, подаренный в этот миг только лишь ему, ему, как единственному, по-настоящему любимому и близкому человеку. Егор понял. Он поверил ей. И не ошибся. Хотя почувствовал при этом, что в дальнейшей жизни их дорожкам пересечься уже не суждено.

Куцев Евгений,
04-2023 г.