Тучи

Вне всяких сомнений, Договор существовал. Гласный или негласный – не столь важно. Важно то, что он существовал; и город не должен был его нарушать. А он взял – и нарушил.

Чёрные тучи, как стая волков, полдня ходили кругами над городом, ворча, скалясь, угрожая, но не решаясь напасть. Город, конечно же, видел их и побаивался, интересовался прогнозом, заранее устанавливал навесы над прилавками и доставал зонты. Но время шло, ничего не происходило, и настороженность горожан постепенно начала спадать. Никто не понимал и даже не догадывался, что тучи попросту тянули время, готовились к прыжку, присматривались и выжидали. В наступивших ранее обычного часа сумерках они потяжелели, примолкли и почти не шевелились в душном застывшем воздухе.

Тучи накинулись на город ближе к ночи, внезапно, после недолгого затишья.

Вначале где-то далеко на западе, в кровавой полосе между тучами и горизонтом, возник ветер: молча, прячась за поднятой перед собою грязно-жёлтой стеной песка и пыли, он устремился к городу, в разбеге всё больше и больше набирая силу. Подлетев вплотную, ветер победно завопил и ударил город в бок. Плотная пылевая стена с шипением обрушилась на деревья, на крыши домов, слепящим потоком хлынула по улицам и переулкам, швыряя клочья мусора и колючий песок в лица оторопевшим прохожим. Хлопнули, зазвенели дробно битыми стёклами зазевавшиеся форточки и окна.

Ослеплённый пылью, пригнувший голову, город не мог заметить, как в этот момент широкое днище туч дрогнуло, размякло, выпустило из себя тысячи тонких хищных щупалец и стало опускаться вниз. Ветер, бросив на тротуарах крутящиеся вихри, единым порывом метнулся навстречу щупальцам и, пролетев между ними, скрылся внутри нависшей над крышами черноты.

На город упала вода.

Город любил дождевую воду. Любил всегда. За годы, прошедшие со дня рождения, много летних ливней прошумело над ним, и весёлых весенних гроз, и задумчивых затяжных осенних дождей. Город помнил их все до единого, помнил с самого детства. Когда бы ни приходили к нему дожди – они всегда приходили вовремя, предлагали зажмуриться, повернуться лицом к живительным струям и смыть с себя всё наносное, надуманное и пустое, всё то, что неопрятным налётом накопилось в душе за время между ливнями. Дожди дарили городу радостную возможность услышать мягкий благодарный шелест травы и помолодевших листьев, с наслаждением пьющих самый лучший в мире напиток. Когда же дожди уходили, то оставляли после себя радугу, журчащие вдоль бордюров ручьи, бегущую за бумажными корабликами детвору и ощущение лёгкости. Всё было правильно. Всё было так, как должно быть.

Дожди были добрыми. Дожди были терпеливыми и умели прощать шалости.

Но что-то изменилось. Первоначально изменилось не в дождях, а в самом городе. Изменилось не «вдруг», не внезапно и не сразу. Сперва это было вроде бы ничем не обоснованное ощущение неловкости, зыбкое и кратковременное, оно появлялось из ниоткуда и пропадало в никуда, пропадало быстро, особенно не настораживая и не понуждая к поиску причин. Городу нужно было расти, и он рос, огибал берёзовые рощи, запаковывал мелкие речушки в гранитный пенал, превращал кленовые перелески с небольшими озёрами в гладкие подстриженные парки. Но чувство неловкости не исчезало, оно появлялось вновь и вновь, появлялось не то чтобы чаще – нет, но со временем при каждом новом появлении чувство это становилось всё гуще, всё болезненней и неприятнее, и с этим уже нужно было что-то делать. Но что?

Поначалу город пробовал отсрочить принятие решений, наивно прятался за многочисленные повседневные заботы, убегал в обсуждение планов, откладывал на год, на квартал, на месяц, но в конце концов вынужден был признаться себе, что отсрочки – не более чем пустейший самообман, что убегать дальше попросту бессмысленно, да и некуда, что остановка неизбежна, и надо то ли что-то предпринять, то ли изобрести, чтобы каким-то образом извернуться и избавиться от тревожащего гнёта. Город стал делать отчаянные попытки прояснить и подправить это невразумительное «что-то» внутри самого себя, однако абсолютно все, и действительные, и мнимые, попытки так ни к чему и не привели: решение либо не находилось, либо, даже если находилось, выглядело запоздалым, вялым и малообещающим.

Тогда город испугался. Испугался впервые, понимая, что нарушил Договор. Договор, который ни в коем случае не следовало нарушать.

Тучи пришли, и на город упала вода.

Хищные серые жгуты опустились и вцепились прежде всего в самые высокие, торчащие над городом трубы. Затем они поползли ниже, с глухим гулом легли на крыши домов, обволокли стены, добрались до окон, надавили на них, напряглись и загудели громче, размазываясь и растекаясь по вибрирующему стеклу. Скатившись ещё ниже, на мостовые, они веером ринулись ощупывать каменную оболочку города, хладнокровно и методично выискивая щели, лазейки и слабые места.

Гудение мрачного ливня усиливалось, грозило быть долгим, невыносимо долгим, бесконечно долгим, и не только по воле туч, но ещё потому, что в момент нападения городу изменили висевшие на главной его площади часы. После первых ударов ветра часы остановили ход времени, приняли сторону нападавших и, качая вразнобой чёрными стрелками, определённо что-то подсказывали извивающимся потокам воды. Противиться происходящему город не мог. Всё, что было заготовлено им на этот случай, оказалось неэффективным и бесполезным, оказалось опять-таки обыкновенным постыдным самообманом. Городу было нехорошо. До крайности нехорошо. Покорившись неизбежности, он медленно погружался в воду.

Однако тучи пришли не с тем, чтобы наказать и утопить город. Тучи не намеревались разрушать его, хотя при желании сделать это они смогли бы довольно быстро и без особого труда. Тучи пришли, чтобы попасть внутрь города, так легкомысленно нарушившего Договор.

Живые водяные щупальца, беспрестанно двигаясь, плотно оплели снаружи здания, заборы, ступени, ведущие вниз, через подворотни просочились во дворы и самые узкие переходы и, конечно же, нашли то, что должны были найти. Найдя, они поджались, наподобие штор, не спеша поползли назад и в стороны, а в освободившееся пространство, подсвеченное уличными фонарями, из туч одна за другой спрыгнули молнии.

Перекрыв свет фонарей, молнии ужалили город, с оглушительным треском взорвались и вспороли его оболочку.

Отступившие было щупальца снова пришли в движение.

Из-за заборов, из самых затаённых закоулков, из щелей и трещин небесная вода потащила за шиворот на главные улицы всё то, что город так тщательно скрывал от самого себя, от чего годами отводил глаза, отталкивал, в чём не мог и боялся себе признаться. Уродливыми угрюмыми кусками из пропитанных угаром подвалов, из цементных заводских окраин, из темноты замусоренных тупиков к центру, к шикарным светящимся витринам нехотя выплывала его внутренность. Не обычный мусор, не мёртвый отработанный хлам, нет – к ужасу города, тучи извлекли на поверхность нечто более страшное, и это страшное было живым, грубым, бесформенным, но живым; и это живое было изнанкой плоти самого города. Изнанка дышала тем же воздухом, что и городской ухоженный фасад, о чём-то думала, росла, копила злобу, сбивалась в тяжкий ком, упиралась и царапала стены. Упрямо вырываясь из цепких объятий тащившей её к свету воды, изнанка хрипела, вздувалась и вместе с грязью выплёвывала из себя проклятия в адрес молний и туч.

Город понял, в чём именно он нарушил Договор.

Да, на его совести были, были утоптанные под асфальт луга, были вырубленные деревья и покинувшие город птицы, и ещё много, много такого, чего не хотелось бы вспоминать; но не только и не столько это, как ранее он полагал, было основной причиной не проходящего болезненного чувства. Причина была глубже, причина была в нём самом, причина была – он: с молчаливого согласия города его изнанка постепенно становилась его сутью. Отвернуться от предъявленного тучами факта, проигнорировать, не заметить грядущей беды теперь было невозможно. Промокший, с разодранной кожей город, широко раскрыв глаза и не моргая, вынужден был смотреть, смотреть и смотреть на самого себя.

Сверху за городом наблюдали тучи. Они исполнили то, ради чего приходили.

Гнева в них уже не было, как не было и зловещего гула: ливень ослаб, ушёл в пригороды и дальше – в спящие ночные поля. И только спрятавшийся в тучах ветер долго ещё гонял внутри них беззвучные белёсые сполохи. Странно, но город испытал облегчение. И не только потому, что сегодня самое страшное уже миновало.

Пришла ясность. Пронзительная ясность того, что и, главное, каким образом предстоит сделать. И первый необходимый шаг – тот, с которого нужно начать и который определит все последующие шаги, теперь городу был очевиден, и оказался этот шаг вовсе не сложен, а, напротив, до изумления прост: нужно стать честным по отношению к себе. Нужно прямо, без фальши и угодничества, называть светлое – светлым, а грязное – грязным. Всего-то.

Вместе с тем, очевидным было и другое: тучи помнят о Договоре, тучи вернутся. Вернутся непременно, вот только когда они придут и какими придут – этого город пока не знал